Через два года

Ольга Бродович рассказывает о встречах с Иосифом Бродским

Одно из самых эпатажных стихотворений раннего Бродского посвящено О.Б. Люди его тогдашнего круга знают, что это инициалы Ольги Бродович – ей адресованы и другие стихи и письма ленинградского периода жизни поэта, да и потом, на расстоянии, они оставались близкими друзьями.

С Олей Бродович Иосиф учился в одной школе (191-й на Моховой, персонажи его «Школьной антологии» – оттуда), она была на год и на два класса старше, а подружились чуть позже, когда Ольга уже была студенткой университета. Он провожал ее на филфак, иногда оставался на лекции – либеральные правила alma mater это позволяли, – однажды даже вел за нее конспект. Друзья шутили, что за такое усердие и ему диплом можно было бы выдать. После занятий студенческой компанией гуляли по Васильевскому острову или ехали к ней домой, болтали, обсуждали книги и фильмы. Иосиф сочинял стихи, сидя в глубоком кресле – это «Осино кресло» живо, при переезде она оставила его своей дочери.

Сегодня Ольга Игоревна – ректор негосударственного института иностранных языков, доктор филологических наук. Мы сидим в ее уютной квартире на Малой Охте, хозяйка перебирает фотографии, письма и вспоминает…

Ольга Игоревна Бродович

Школа

В школе Ося жил совершенно особой, внутренней жизнью. У него и друзей закадычных не образовалось, потому что в эти годы он, обгоняя всех, стремительно рос как личность. Сверстники за ним просто не поспевали. Вряд ли кто читал больше него.

Кто-то ему на уроке прислал записку, что в книжный магазин на Литейном поступил новый роман Джеймса Олдриджа. Ося встал и пошел за романом. Посреди урока. Поймите, он ничего не демонстрировал. Скорее всего, в тот момент он подумал: «Надо купить Олдриджа». Конечно, учитель был шокирован и, когда Ося вернулся, велел ему привести в школу родителей. А дальше, как Ося мне рассказывал: «По дороге домой я подумал, а собственно, зачем вообще приходить в школу? Так в 15 лет я кинул свои кости в цеха одного завода».

Обновленное знакомство

Реально познакомила нас моя подруга Лена Валихан, мы с ней в одной группе учились. Все началось с обсуждения стихов Яши Гордина на заседании факультетского ЛИТО в битком набитой 78-й аудитории филфака – время было благословенное, короткая хрущевская оттепель. Стихи сочинял каждый второй, обсуждать их хотелось всем. Экземпляр для общего ознакомления оставляли на кафедре советской литературы, назначались рецензенты – не преподаватели, а члены ЛИТО, вывешивалось объявление. И вот я, девочка с третьего курса, мало что понимавшая в поэзии и в жизни, замечаю со своего места, что у противоположной стены так напряженно слушает рыжий парень, знакомый до немыслимости. Это из Осиного лексикона: «Где я видел эту рожу?». На следующий день он и Леня Ентин решили с Яшей пообщаться и послали Гошу Шилинского его поискать на факультете. Гоша шел по коридору, навстречу – Лена Валихан. Он остолбенел (первая реакция молодых людей на Лену) и от нее уже не отходил, а Ентин и Бродский его сопровождали. Ленина мама называла их «три апельсина», хотя рыжим и пышноволосым был только Ося.

На велосипедной прогулке в Комарово.

Лена вбила себе в голову, что нас с Иосифом надо свести, что мы созданы друг для друга. В один холодный декабрьский вечер она звонит мне по телефону: «Мы тут гуляем недалеко от твоего дома, замерзли, пусти погреться». Жила я на проспекте Карла Маркса, между Смолячкова и Педиатрическим, скучнее места для прогулок не придумаешь, ну, «случайно» забрели с Васильевского острова. В общем, ее план сработал. На следующий день Ося мне звонит: «Мы Новый год у меня встречаем. Придешь?» Я, как положено, иду к родителям: отпустите? Родители у меня были замечательные, знали, что плохое дочери не понравится. 31 декабря 1958 года снова звонит Иосиф: «Выезжаешь?». 17-й трамвай поворачивает на Салтыкова-Щедрина у Дома офицеров. На остановке Ося – без шапки, на голове снежный сугроб: намело, пока меня ждал.

Поход в издательство

Последующие семестры протекали так: утром я выходила из дома, он меня встречал у парадной, сопровождал в Университет, где коротал со мной учебный день, либо шел по своим делам и забирал меня после занятий. Не было практически ни дня, который бы мы провели порознь.

Помню, как едва ли не в первый раз он попробовал напечатать подборку своих стихов. Поехали в издательство, он там остался. Встречаемся у знаменитых университетских часов, он мне говорит: «Не выйдет» – «Почему?» – «Попросили кое-что переделать». – «А ты?» – «Что значит переделать? Стихи написаны, они есть». Нельзя сказать, что он был упрям, заносчив или горд. Он был абсолютно самодостаточен, в него невозможно было вмешаться.
Годы идут, какие-то разговоры выветриваются, но только не этот эпизод – меня восхищала цельность этого человека.

Уроки английского

Однажды он сказал: «Давай ты меня поучишь английскому». Я согласилась. Сели напротив друг друга, едва я начала говорить, он захохотал. «В чем дело?» – «Не могу видеть твое серьезное лицо!»

После чего он предложил переписываться по-английски, чтобы я его поправляла, – но правку воспринимал в штыки. Мог ответить: «К черту артикли, к черту времена глаголов. Как хочу, так и пишу».

Первое его стихотворение на английском Our Russia is a country of churches («Россия – страна церквей»), где churches рифмовалось с birches (березы), я все-таки поправила. Говорить по-английски он толком еще не мог, а стихи уже писал. Я спросила: «Ты хочешь, чтобы кто-нибудь их понял или вид английских слов тебе приятен?» – «Желательно, чтобы поняли». – «Тогда приведем их в соответствие с правилами грамматики, артикли вставим». «Артикли — это лишнее» – «На них не будет падать ударение».

Рисунки Иосифа в конспектах Ольги.

Это было вполне в его стиле: если что-то хотел узнать, то вникал сам, методом погружения. Он прочитал в переводе Джона Донна и был потрясен. Написал «Элегию на смерть Джона Донна», решил изучать его творчество в оригинале. Уже после архангельской ссылки Иосиф по предложению Виктора Максимовича Жирмунского занялся переводами английских поэтов-метафизиков. Английский XVII века сильно отличается от нынешнего. Ося попросил меня делать подстрочники. Я работала с восторгом, не только потому, что с ним вместе – мне было интересно. Получалось — небольшой стишок, а к нему подстрочный перевод и страниц пять моих комментариев. У Иосифа возникла идея академического издания с его переводами и моими комментариями. Конечно, я была «за». Но и этот его литературный проект в советских реалиях не состоялся.

Он был трудяга

Бродский много занимался переводами – с английского, с польского, с чешского. Это было единственное средство заработать для поэта, стихи которого не печатают. В 9 утра он уже был за машинкой.

Гнусная статья в «Вечерке» про тунеядца Бродского была абсолютно лживой и в этой части. Он был трудяга, в юности, пока позволяло здоровье, ходил в геологические партии, и этих денег хватало до весны, в городе кем только не подрабатывал: матросом на маяке, истопником котельной. То есть, делал все, чтобы не сидеть на шее у родителей.

Ленинградский период Бродского – это и Якутия, и Дальний Восток. Из экспедиций он присылал мне рукописные тексты с указаниями, как их перепечатать, где строка должна начинаться и чем кончаться, чтобы она правильно смотрелась. Опечатки не терпел, за них мог крепко отчитать. Почти в каждом письме рисунки с атрибутами экспедиционной жизни: комары (один на носу автора), река Алдан, спальный мешок, самолетик (мне он всегда ужасно нравился), с пожеланиями скорой встречи и разнообразными кошками. И тут же: «Посылаю эпилог к роману (стихотворение «Петербургский роман» – Ред.). Перепечатай».

Письмо Ольге из экспедиции.

Характерная приписка к письму: «Я дорвался до машинки, что совершенно невероятно здесь в Якутске, и решил облегчить себе написание письма, памятуя о моем скверном почерке». Собственно, какое там письмо, это сопроводительная инструкция к стихам: «Ты их перепечатай, но никуда не посылай. В этом смысле, вчерашнее письмо устарело. Основной текст этот. Посвящение Баратынскому печатай так, как я указал, отделив четыре последних строфы (…) Скинь удачно и поезжай в Глазго. (Это был 61-й год, я сдавала госэкзамены) Будь здорова, жизнерадостна, счастлива, такая же рыжая. До осени. Если сумеешь, свяжись с Димой (Бобышевым – Ред.), дай ему этих опусов. Разыщи Ентина и отдай ему эпиграммы».

Самолет летит на Вест

Вот мальчик на фотографиях молоденький, с абсолютно прямой спиной — а потом у него эта сутулость стала появляться. Не только сидение за машинкой сказывалось, но и давление жуткой системы. Он был от природы солнечный, веселый человек, город свой очень любил, русский язык боготворил, но жизнь ходила по нему пешком и давила, давила. Он не поддавался, ни полстрочки не менял в написанном, но каково было сознавать, что все это в стол, что стихов здесь никто не опубликует, заработать творчеством никто не даст? Легко задним числом упрекать его якобы в мизантропии.

Когда его из страны высылали, был момент, о котором, кроме меня, вряд ли кто знает. Накануне, по-моему, 2-е июня мы с ним, наверное, часов пять ходили по городу, за руки взявшись. И уже заполночь, на опустелой Пушкинской площади, ныне Биржевой, он руки расцепил и почти выкрикнул: «Начальнички, ностальгии желаете? Ностальгии не будет»…

Все годы его эмиграции я понимала, что он не вернется. И когда кто-то говорил, что вот-вот удастся его убедить, не верила. Неизвестно, как повернулось бы, подари ему Господь еще 20 лет жизни, но вот тогда иначе быть не могло. Он не терпел фальши в любых проявлениях (фальшь почетного возвращения, например), ничего, что могло иметь какое-то второе прочтение.

Конечно, мне его очень не хватало – как не хватает до сих пор. Я ловила каждый его стих и эссе, приходившие оттуда. Навещала его родителей, мама Оси была совершенно святая женщина. Как-то я не выдержала: «Мария Моисеевна, почему же вы не переедете к нему или хоть повидаться не съездите?» – «Олечка, если бы я могла, вот в этих тапках, не снимая передника… На просьбу выпустить к нему в Америку мы получили издевательский ответ: «По нашим сведениям, ваш сын проживает в государстве Израиль».

Рисунок И. Бродского в письме Ольге Бродович из экспедиции

Посвящение

Написанные по моему поводу стихи цитировать по памяти не буду. Могу запнуться, сбиться, а Ося мне бы этого не простил.

Самое известное называется «Через два года». Тогда я по настоянию мамы отложила наше предполагавшееся бракосочетание на два года, чем он был сильно угнетен. Потом я часто себя спрашивала, правильно ли поступила, но это уже другой разговор. Моя личная жизнь никого не касается – случилось то, что случилось. Я не стала его музой. Большую часть жизни нас связывала большая личная и творческая дружба.

Но когда мы встретились в Лондоне впервые после его отъезда за границу, на вопрос хозяйки квартиры, в которой он остановился: «А сколько вы не виделись?», я ответила: «18 лет 2 месяца и 27 дней». Совершенно точно могла сказать.

О. Б.

Через два года
высохнут акации,
упадут акции,
поднимутся налоги.
Через два года
увеличится радиация.
Через два года.
Через два года.

Через два года
истреплются костюмы,
перемелем истины,
переменим моды.
Через два года
износятся юноши.
Через два года.
Через два года.

Через два года
поломаю шею,
поломаю руки,
разобью морду.
Через два года
мы с тобой поженимся.
Через два года.
Через два года.

1959